Биография

Фотоальбом

Все интервью

Катерина Антонова, "Сергей Безруков: "Я устал от условностей в театре… "

В сезоне 2009г Сергей Безруков создал два труднейших образа мирового репертуара: Сирано де Бержерака и Фигаро. Французская драматургия подходит природе актера прежде всего легкостью и изяществом текста, романтизмом и благородством характеров. В интервью «Новым Известиям» Сергей БЕЗРУКОВ рассказал о своих новых ролях, свободе на сцене и о том, зачем люди ходят в театр.

– Сергей, вам предлагают играть все роли, о которых вы мечтаете?

– Нет. Я мечтал сыграть Хлестакова, а судьба наградила меня Чичиковым, за что я тоже благодарен. У меня есть Глумов еще – из русской классики. Мне было бы интересно поиграть персонажей Чехова. Что касается Достоевского, то я его побаиваюсь – он слишком подсознательный. У меня много ролей, где нужно включать подсознание, но у Достоевского слишком много болезненности, болезненной трагедии. Еще мне было интересно сыграть что-нибудь из Толстого. Я начал сниматься у Соловьева в «Анне Карениной», где играл Вронского, но потом мы не совпали по графикам, и в результате снимался другой актер.

– Жалко?

– Конечно, жалко. Но есть «Фигаро», который доставил мне в работе столько радости. Это спектакль, в котором приятно находиться на сцене. Я имею в виду атмосферу, реквизит, костюмы, декорации – все подлинное. Так же, как и в отцовском «Пушкине» (постановка Виталия Безрукова. – «НИ»). В его трактовке я играю доступного Пушкина, а доступность его в том, что он живой. И помогает мне в этом атмосфера спектакля. Так же как и в нашем спектакле «Фигаро»: живая вода, настоящая дорожка из камней. Я так устал от условностей в театре, честно говоря! Поэтому в «Сирано» у нас реальные клинки того времени, XVII века. Реальные. И мне это и как актеру, и как сорежиссеру спектакля было важно. Как и возрастной ценз героев: Роксане – 21–22 года, а Сирано – всего 25! Они почти ровесники, что всегда пропускают постановщики. А мне было важно, что в Сирано есть и романтический юноша, страстно влюбленный, и серьезный воин, в минуту опасности становящийся зверем. Я рад, что для моих новых ролей мне пришлось многое вспомнить или выучить специально. Для Сирано я вспоминал фехтование. Для Фигаро я обучился ремеслу цирюльника – но не современного, а цирюльника XVII века, когда просто отхватывали ножницами пряди волос как можно короче из соображений гигиены, чтобы под париком вши не заводились. Как брить опасной бритвой, я тоже теперь знаю, специально брал уроки у парикмахера.

– Вы не хотите после таких двух работ в театре взять паузу?

– Хочу. Если бы вы знали, сколько труда мне стоит сыграть того же Сирано – это же четыре часа на сцене! Это каторжный труд. Сейчас мы снимаем с репертуара спектакль «Признания Феликса Круля». Я его играю уже десять лет, и мне стало просто физически тяжело. Я устал от негативной энергетики, которая идет через моего героя в зал в конце спектакля. Последний монолог Феликса Круля – это отрывок из «Майн кампф» Гитлера, и приходилось его пропускать через себя и выплескивать весь этот негатив в зал. Своеобразная шоковая терапия для зрителя. Иногда мне даже становилось не по себе, когда после этого монолога аплодировали. Кому аплодируете? Мне, актеру, или этому чудовищу? Честно говоря, я просто устал от своего героя. Теперь рад, что вместо Феликса в моей жизни появился светлый Фигаро.

– После рецензий на фильм «Тарас Бульба», где вы читаете за кадром текст Гоголя, стало очевидно, что к вам накрепко прилип ярлык «фирменная задушевность Сергея Безрукова».

– Я думаю, что люди, которые этот ярлык на меня навешивают, просто не видели многого из того, что я делаю, или не хотят видеть принципиально.

– Не раздражает, что вас порой сравнивают с вашими персонажами?

– Меня это только подхлестывает, только мотивирует работать дальше. Что касается той самой задушевности, то можно сказать «задушевность», а можно – искренность. И это большая разница. Что плохого в актерской искренности, я понять не могу. Все мои работы искренни. Потому что я иду по школе, по правде. Мои герои – они живут. Есть актеры, которые играют, а я живу. И я не первый, кто сказал эту фразу, но я присоединюсь к словам великой Фаины Георгиевны Раневской: «Я не играю, я живу!» А в «Тарасе Бульбе» я просто читаю искренний или, если хотите, задушевный текст Николая Васильевича Гоголя. И это было очень сложно, поверьте. Надо было найти меру органичности в этой крайне пафосном тексте: «Вот она, Сечь!» Как эту фразу произнести вообще?! Мы невероятно долго и мучительно бились с Владимиром Бортко над тем, как же все-таки надо читать этот текст, чтобы он звучал, но не запредельно пафосно и не был в то же время сказан a propos.

– Это вы делаете, как профессионал. А что выходит за пределы вашей профессиональной зоны комфорта?

– Я не брался бы, наверное, петь как профессиональный певец. У меня актерское пение. Поэтому на эстраду я ни ногой, там и без меня много поющих, но у меня есть моноспектакль-мистерия «Хулиган» – это композиция из девяти моих песен на стихи Есенина и непосредственно сами стихи и поэмы. Что касается песен, то это все равно актерское исполнение, потому что, допустим, я сначала читаю поэму «Черный человек» со всем надрывом, без которого невозможно читать Есенина, а потом сразу пою. Ни один профессиональный вокалист на это бы не пошел. Удар по связкам чудовищный. Насколько у меня после этого получается еще и петь, честно, не знаю. С трудом…

– Откуда силы-то берете?

– Не знаю. Это загадка. Но актерская профессия – это всегда риск и испытание себя. Когда я приступал к работе над спектаклем «Псих», мне было страшно, потому что я понимал, что иду на два с половиной часа заикания и внутренней истерики на сцене – от самой ситуации человека, загнанного в психушку. На самом деле, чтобы играть психушку, не обязательно там бывать. Актерский организм так создан, что воображение порой заменяет реальный опыт. И искренность актерская тоже берется от воображения. Меня этому учили во МХАТе, и это я стараюсь выполнять каждый вечер, выходя на сцену. Это сложно, потому что сил порой не хватает, но надо. Я предпочитаю актерскую честность на сцене. Зритель должен получить то, зачем пришел.

– А зачем он пришел?

– Он должен со-пе-ре-жи-вать: с тобой, с твоим героем. Он должен вместе с тобой обрадоваться, полюбить, вместе с тобой погрустить, вместе с тобой подумать, а порой и поплакать. И вместе с тобой испытать всю гамму, всю палитру человеческих чувств, эмоций. И чем чаще они будут приходить в театр, тем чаще они будут становиться сами собою, а не теми, кого они играют или представляют в повседневной жизни. В этом смысле театр – это душевная терапия.

Источник: Катерина Антонова, "Новые Известия"