|
Веста Боровикова "Александр Панкратов-Черный: "Я верно срежиссировал свою жизнь"
Черные усы – визитная карточка Панкратова-Черного. Благодаря им и обезоруживающей улыбке он везде узнаваем – и на экране, и в жизни. Только вот его въедливый образ сыграл с ним злую шутку: его чаще всего приглашали на роли либо разгильдяев, либо глуповатых провинциалов.
Сегодня Александр ПАНКРАТОВ-ЧЕРНЫЙ не только снимается в чужих фильмах, но и делает свое кино. И является президентом фестиваля искусств «Южные ночи», традиционно проходящего в Геленджике. На берегу Черного моря он и рассказал корреспонденту «Новых Известий», что прячет за маской весельчака, а заодно признался в том, что он, ставший известным после роли музыканта в фильме «Мы из джаза», начисто лишен слуха.
– Александр Васильевич, как ни смешно, но в вашей судьбе все началось именно с джаза.
– Да. Но вот джаз я как раз играть и не умею. У меня с детства нет музыкального слуха. И я пытался донести эту мысль до Карена Шахназарова (режиссера фильма «Мы из джаза». – «НИ»), но он мне не внял. Он сказал, что сибиряки – народ настырный и всего могут добиться, если с них построже требовать. И, вероятно, он был прав, потому что в итоге возникло всеобщее заблуждение. И меня стали приглашать сниматься в музыкальные фильмы и даже участвовать в джазовых фестивалях, начали принимать в джазовые клубы. На все эти инициативы я честно отвечал, что у меня нет слуха. Но меня никто не слышал. Кто из нас глух, я не понял.
– Вот оно, великое влияние кинообраза. Причем обе главные роли вам подарил один и тот же человек – и на съемках «Мы из джаза», и в «Зимнем вечере в Гаграх» в режиссерском кресле сидел Шахназаров. Вы как-то используете сейчас ваш творческий союз для получения помощи от «Мосфильма» при создании собственных картин?
– А какую помощь может оказать «Мосфильм»? Он давно оказывает услуги, а сам кино не снимает... Мы дружим с Кареном, но помощи я от него как от директора «Мосфильма» не прошу. Я стал вполне самостоятельным. Деньги на фильм ищу сам. Сейчас ведь у нас стало, как на Западе: кто нашел деньги, тот и снимает кино. Свою встречу с Кареном я считаю удачей. Не встреть я его еще во время учебы во ВГИКе, не приди ему в голову мысль заставить меня играть на банджо и бить чечетку, и не было бы актера Панкратова-Черного.
– Вы же режиссер по образованию. Почему же получилось, что мы сначала узнали о вас как о киноактере? Вы не хотели снимать?
– Мне не давали снимать картины. Цензура была жестокой, сценарии мои запрещали. Я сидел по пять лет без работы. Потом повезло – попал ассистентом к Андрону Сергеевичу Кончаловскому на «Сибириаду» и там впервые снялся в небольшой роли Сашки – верхового на нефтяной вышке. И после этой роли меня стали приглашать на актерские работы. Я не отказывался ни от чего, потому что насиделся без дела. И по сей день не отказываюсь, потому что без работы я зверею. Я люблю работать.
– Вы приехали в Москву из Горького, где закончили театральное училище. Легенда о том, что в первый же день в Москве вас провел в театр Высоцкий, правдива?
– Да. Это был знак судьбы. Я приехал в Москву зимой, на каникулы, с другом Витей Шведом, с которым мы вместе учились в Горьком, в театральном училище. Причем провез меня друг без билета, договорившись со своей знакомой проводницей. На билет у меня денег не было, мама моя получала 50 рублей пенсии после реабилитации, а отца я не помню. Мы с другом ехали в поезде с прицелом попасть в Театр на Таганке, который тогда гремел в стране. Раньше был очень хороший закон для студентов театральных вузов: они могли проходить без билета в любой театр страны. И с вокзала мы сразу поехали на Таганку, и друг мой Витя сунул в окошко администратора студенческие в надежде получить законную контрамарку. Из окошка нам их выбросили обратно: «Вы с ума сошли, ребята, дипломатам контрамарок не хватает!» Витя, расстроенный, уехал к родственникам, а я не мог так сразу похоронить свою мечту и пошел к служебному входу в надежде на чудо. И чудо явилось ко мне в лице мерзшего там в зимнем белом полушубочке Коли Бурляева, тогда уже известного по «Иванову детству». А спутницей у него в тот вечер была Ирина Роднина, наша десятикратная чемпионка мира по фигурному катанию, как сейчас помню ее хрупкий силуэт. Коля мерз у служебного не просто так, а с прицелом: его пообещал провести сам Высоцкий, который в тот вечер играл. Я подошел к Коле и сказал то, что нужно было сказать: «Здравствуйте, Николай, я в будущем ваш коллега. Не могли бы вы меня провести в этот театр, поскольку я впервые в Москве и давно мечтал посмотреть спектакль Таганки». «Как я тебя проведу? – вскрикнул Коля. – Видишь, сам тут мерзну в полной неясности, может, проведет Высота»… И тут дверь на миг распахнулась, оттуда выскочил Высоцкий в тельняшке и бескозырке и махом руки пропустил нас всех в театр, не пересчитывая.
Потом, после спектакля, а шли в тот вечер «Десять дней, которые потрясли мир», я зашел за кулисы, чтобы поблагодарить Высоцкого, и меня почему-то никто не остановил. Я прошел к нему в гримерную, и мы познакомились. И с Владимиром Семенычем, и с Борей Хмельницким, и с Виталием Шаповаловым. Вот так прошел мой первый день в Москве.
– Да, столица приняла вас сразу.
– Вы знаете, я же с ней разговаривал. Когда в 1971-м я приехал поступать во ВГИК, я приходил на Красную площадь и просил ее: «Помоги мне, матушка, пожалуйста. Прими к себе бродягу». И она услышала. Приняла меня. Я поступил во ВГИК, на режиссуру.
– Вы свои режиссерские таланты применяете в жизни?
– Конечно. Каждый человек – режиссер своей судьбы. Кто-то удачно ее режиссирует, а кто-то – нет. Поэтому к слову «карьерист» я отношусь хорошо. Потому что карьерист – это тот, чей спектакль удался. А это заслуживает аплодисментов. Если, конечно, за достижением карьеры не стоит подлость. Если ты пришел к своей цели, значит, ты хороший режиссер. Я был деревенским мальчиком с Алтая. И поставил цель – покорить Москву. Писал стихи, которые мне запрещали. А теперь меня приняли в ассоциацию писателей Европы. У меня вышла книга стихов. Марина Арсеньевна Тарковская сейчас в Петербурге подготовила вторую, огромный том... В «Королевском журнале» в Англии 16 страниц моих стихов. Я мечтал служить во флоте, потому что все девки из нашей деревни бегали за моряками. Попал служить в знаменитую Таманскую дивизию. Все главное получилось. Что плохого в том, что я верно срежиссировал свою жизнь?
– Какой вы в ваших стихах? Такой же шутливый и беспечный, каким мы привыкли и хотим вас видеть на экране?
– Стихи – занятие интимное. В них врать нельзя. Стихи у меня трагические. Потому что в душе своей я очень грустно смотрю на окружающий мир. Потому что мне очень больно. За мою семью, за мою маму. Она всю войну сопровождала эшелоны на линию фронта, потеряла двоих детей... И получала пенсию в 50 рублей как реабилитированная. Помню, в 50-летие Победы она позвонила мне и говорит: «Санка, ты мне денег не присылай больше, мне к пенсии прибавили целых 23 рубля 70 копеек!» Я трубку, когда положил, заплакал. Поэтому, знаете, весело смотреть на жизнь у меня не было повода. Да и сейчас они редки. Но я знаю, что людям надо нести радость. Потому что в этом мире им не сладко. И я с экрана я им улыбаюсь. И только в стихах я исповедуюсь. Но я знаю, поэзию читает не весь народ в России, и если я кого-то ими и опечалю, то грех невелик.
Приближаюсь я к морю с горем.
Волны берег к ногам толкают.
Им не надо моих историй.
Им не надо любви к Алтаю.
Им не надо. Да что им, мутным,
Пеной брызнувшим, как слюной.
Утро! Да здравствует утро,
Солнце, вставшее надо мной!
Источник: Веста Боровикова, портал «Новые Известия»
|