|
Дарья
Хренова, "Сергей
Тарамаев и Любовь Львова: хотим двигаться к Стэнли Кубрику"
Фильм «Зимний путь» - это бесконечный шок. Первое потрясение – сам сюжет и
его воплощение. Второе – возраст режиссера-дебютанта - 55. Третье – что настоящий
режиссер и автор - семейная пара, творческий союз различных поколений, в котором
сразу и немедленно хочется разобраться: а кто, собственно, за что отвечает? Кем
стал для фильма бывший актер, звезда театра Петра Фоменко Сергей Тарамаев, а кем
– выпускница ГИТИСа Любовь Львова? И как им удалось вывести формулу ядерного экшн-зрелища,
не вписавшегося в кинотеатральный репертуар?
- Люба, Сергей, вы действительно уникальная пара, в которой ради шаблонных
семейных ценностей никто не стал угнетать творческий потенциал другого, наоборот,
вы настолько сплотились, что результатом вашего союза стал шедевр – фильм-потрясение
2013 года. Как вы вообще нашли друг друга?
Л.Л.: Я вообще всегда считала, что буду одна, потому что меня абсолютно никто
не понимал. Даже из близких людей, с самого моего детства. Из родственников разве
что дедушка воспринимал все мои безумства. С 4-х лет я занималась в школе фортепьяно,
но взгляд на жизнь у меня был такой экстремальный: в 6 лет я могла уйти из дома,
хлопнув дверью… Ехала куда-нибудь на станцию Выхино, брала с собой рюкзак, в котором
были спички и фонарик, меня вылавливали, и списывали это на плохой характер.
Я сама не могла понять, почему поступаю именно так. Но чувство несправедливости
или попытка вписать меня в рамки меня бесили, просто я головой этого еще не понимала,
скорее, была интуитивная реакция. Мой дедушка был физиком-ядерщиком, философом
по жизни, при этом легким человеком. Он хорошо понимал ницшеанское нутро, и говорил:
ты не сможешь найти человека, который поймет тебя, и даже сам страдал от этого.
Когда мы с сестрой в последних классах решили организовать рок-группу, он занял
кучу денег и купил нам ударную установку – сестра играла на барабанах, а я писала
музыку. Правда, наше счастье продлилось недолго: ударная установка хранилась недалеко
от дома в школе, где учились умственно отсталые дети, и как-то раз они ворвались
туда и всю установку поломали. На нас с сестрой это повлияло столь трагическим
образом, что с идеей рок-группы все закончилось.
- Неплохой поворот для киносценария. Сережа, неужели вас привлек в
Любе ницшеанский дух?
С.Т.: У нас разница в возрасте приличная, и у меня гораздо больше опыта. Я
практически сразу увидел необыкновенного человека. Наверно, эту экстремальность,
про которую Люба говорит, не заметить было невозможно. Я уже работал в мастерской
Фоменко, а Люба только заканчивала курс Петра Наумовича. Естественно, курс приходил
на спектакли в театр, а мы ходили смотреть на их показы и дипломы, и, когда я
заметил Любу Львову, мне сказали, что она здесь прокутила за месяц квартиру бабушки.
Я говорю, как это? Очень интересно. – Да, вот, ей оставили квартиру в Люберцах,
а она ее продала и этого хватило, чтобы курсу гулять целый месяц. Деньги она хранила
в ящичке, где у нас проходят танцы в ГИТИСе – то есть там, где складывают всякие
трико и юбки.
- Это привлекло ваше внимание?
С.Т.: Ну не только это, то есть не то, чтобы я сразу решил подключиться к этому
празднику жизни (смеется).
- Люба сразу сделала большую ставку, и, видимо, была права!
С.Т.: Да, потому что я сразу понял, что девушка без руля и ветрил абсолютно.
- Люба, а что, в роду есть аристократы, по-моему, проиграться в пух
и прах – это ведь в генах сидеть должно?..
Л.Л.: Да, по линии дедушки…
С.Т.: У них была известная фамилия Хрисанфовы, столбовые дворяне, да, это есть
(смеются оба). И потом, конечно, сразу нашлись точки культурных пристрастий –
в которых ты либо смыкаешься с человеком, либо нет. Мне понравилась любина музыка,
и я, например, говорю, люблю группу «Ноль» и Федора Чистякова, и Люба: даааа,
я Федора просто обожаю!!! То есть у нас были такие, пусть наивные, точки соприкосновения,
но они возникли сразу. Но самое, наверно, главное, - ее дух, который не терпит
ничего затхлого, окаменевшего - заставил меня самого взглянуть на свою жизнь как
на нечто тупиковое. Я ужаснулся…
Л.Л.: Это ведь и не каждый человек ужаснется… тут уникальная ситуация взамопонимания
сложилась…
С.Т.: Да, я увидел свет в конце тоннеля. Гроб, каких много видел, стоящий
в театре, речь о народном артисте с перечислением ролей…увидел разом всю эту «счастливую»
долгую актерскую жизнь. Я рванулся и ушел из театра. Мы не знали, куда мы уходим,
что будем делать.
- Вот, тут самое интересное. Потому что, если почитать в интернете
биографию Тарамаева, записано так: в 2000 году познакомился с Любовью Львовой
и оставил театр. И дальше – пустоты. Чем вы занимались-то?..
Л.Л.: Ну, во-первых, правда, что состояние невесомости дает очень много. Даже
когда тебе страшно, и ты не знаешь, что будет и что делать, ты обнуляешься. Я
помню это внезапное состояние абсолютного счастья – я всю жизнь занималась музыкой
в Гнесинской 11-летке и потом не поступила в консерваторию. Меня на сольфеджио
срезали, на теории. А ты же зомбирован тем, что должен решить: кем ты хочешь быть.
И меня настолько бесило, что мне надо принять обязательное решение, куда поступать,
что мне не хотелось уже ничего слышать. Я ездила автостопом в Ярославль, Питер,
Крым, и было потрясающее ощущение, когда ты стоишь на дороге, куришь, ветер в
лицо, и вообще не знаешь, где будешь ночевать. В Ярославле, помню, я снимала линзы,
клала их в коробочку, расстилала газеты и спала в подъезде – тогда в подъезды
еще можно было заходить. И полгода такой жизни дали полное ощущение свободы, в
голове просветлело, и стало понятно – чем бы ты ни занимался, главное – чтобы
это было искренне.
С.Т.: И весело.
Л.Л.: И весело, да. И вот после этого как раз я поступила уже в ГИТИС…
- А разве ГИТИС не был как раз тем очередным тупиком или тем, что может
к нему привести?
С.Т.: В тот момент она этого не понимала, и все это было позитивно: хороший
курс, хорошие педагоги, Женовач, Фоменко, Каменькович, далеко вперед она не заглядывала.
Л.Л.: Не мыслила длительными отрезками.
- А Сережа, получается, возник как олицетворение конца этого пути…
С.Т.: Да-да, вот проекция мой жизни! (Смеются) Когда я ушел, то, естественно,
мне стали звонить все знакомые: старик, а что ты вообще можешь делать в жизни?
Тебе уже 42! Ты жизнь потратил на то, чтобы взойти на эту сцену! И это, с одной
стороны, обижало, а с другой – стимулировало.
Л.Л.: И так страшно иногда судьба оборачивается… просто вычленяешь уже какие-то
отдельные фразы и человека, и прямо прослеживается путь – «ну ты же ничего больше
не можешь! У тебя жизнь закончилась». Проходит всего несколько лет, и человек,
сказавший эту фразу, причем с самыми добрыми намерениями, умирает.
- А вообще, Сереже, наверно, говорили, мол, связался с оторвой, загулял,
потерял голову?..
С.Т.: Естественно, на Любу свалили все. Она увела из театра любимого актера
Петра Наумовича. На Любу посыпалось такое…а ведь я на самом деле ничего больше
не мог, не умел. И это быстро стало понятно.
- Пытались что-то продавать, какие-нибудь джинсы? Или даже не пытались?
С.Т.: Мы очень быстро стали продавать значки. Я государственную премию только
получил, и мы побежали в магазин «Нумизмат», продали значок лауреата. Там потребовали,
правда, документы. И премию Чайка, железную – долларов за триста тоже продали.
- То есть творчество поставили на паузу?
Л.Л.: Нет, мы сделали, например, программу песен 30-х годов. Я занялась музыкальной
аранжировкой, а Сережа пел…
С.Т.: Мы думали петь в ресторанах, - хотели попробовать, по крайней мере.
Л.Л.: Но как-то это все быстро заглохло, потому что мы не знали, куда обращаться,
к кому. Это же свой мир, со своими связями. Потом мы как художники еще работали
в ресторане…
С.Т.: Художники – это, конечно, звучит громко…
- То есть это примерно как Остап Бендер рисовал на корабле свой исторический
плакат сеятеля?
С.Т.: Вроде того, но это скорее ближе к дизайну, когда ты идешь, накупаешь
искусственные елки, валенки, и всем этим обвешиваешь стены, - что не требует особых
талантов и знаний. Бомбили на машине по ночам, Люба садилась рядом и ездили с
ней вместе. Были и комические ситуации: однажды мы подобрали режиссера Борю Хлебникова,
не узнав его. Мы подвезли его на Красную Пресню, он вдруг говорит: вы замечательный
актер! И дает нам деньги. Я поворачиваюсь, и узнаю Бориса.
- Не было ощущения неловкости?
С.Т.: Первую секунду, конечно, было. Но Боря – легкий парень. Потом нас судьба
свела, через несколько лет. Когда мы написали сценарий «Зимнего пути», мы пришли
к Боре и сказали: помнишь, как тебя подвозили? Он тоже не забыл. Забегая вперед,
Борис как раз и дал нам вектор движения со сценарием. Он прочитал его и сказал:
ребят, вам никто не поможет, и я вам ничем помочь не могу, но у вас есть шанс
– снимите пилот, какую-нибудь сцену, и, может быть, это поможет вам найти деньги
– какие-то частные, потому что к продюсеру с такой историей бессмысленно идти.
Мы сделали так, как сказал Боря: заняли денег, сняли пилот, и все получилось –
за что ему благодарны.
- Сколько же денег вам пришлось занимать?
С.Т.: Двести тысяч рублей, сняли практически короткий метр. Актеры, конечно,
работали бесплатно, деньги в основном ушли на технику.
- Ну хорошо, а вот в тот период, пока вы еще не определились, что ваши
силы уйдут на съемки фильма, были ли вообще сомнения? Не возникало ощущение, что
вы, может быть, не туда друг друга ведете?
С.Т.: Были, конечно. Не то что сомнения даже – были страшные конфликты! Естественно,
с точки зрения экономической – мы загоняли себя в такой угол…
Л.Л.: …потому что мы все время продавали свою квартиру…
- ???
Л.Л.: …и покупали поменьше! У нас была одна, сережина. Потом мы ее продали
и купили поменьше. Потом еще поменьше. Сейчас в результате мы живем у моей мамы…
- Она, наверно, боится, что вы и ее квартиру продадите?..
Л.Л.: (смеется) Она не боится, - она оказалась таким панком в результате…
С.Т.: …в фильме есть маленький эпизод, молчаливый.Когда герой делает своей
маме укол. Это – мама Любы.
Л.Л.: И она теперь говорит: дайте мне в следующем фильме роль! Больше мне ничего
не надо.
С.Т.: Конечно, у нас с Любой наступали тяжелейшие моменты, которые, правда,
мы переживали стойко - на почве тягот конфликтов не было. Но, как только возникало
искушение опять вернуться к актерскому делу и заработать денег… тогда и начиналось
настоящее противостояние. Один раз даже весьма серьезное: Андрей Эшпай позвал
меня сниматься в сериале «Иван Грозный», позвал на главную роль, а это был большой
сериал в 120 съемочных дней, с деньгами, которых мы не видели за всю свою карьеру…
Но Люба считала, что это – путь назад, путь в сторону, что это отнимет у нас время
в достижении собственных целей.
- Люба, а почему? Ну сыграл бы Сергей Ивана Грозного…
Л.Л.: Ну потому что это - рутина. Мы же мечтали о кино… а это – противоположный
старт. Это все энергетически мешает. И потом, приход больших денег – это значит,
что тебе уже не нужна твоя мечта.
- Убедительно. А как быстро у вас созрела идея, что вы должны снять
кино, причем именно авторское?
Л.Л.: Через пару лет после того, как мы оставили театр. В это время мы смотрели
очень много кино, и уже начали писать сценарий – то есть не просто так квартиру
продавали. А если бы началась история с сериалом – то образовалась бы воронка,
которая начала бы засасывать – за одним сериалом – другой, потом – третий…
- Но это какую же надо иметь стойкость, какой внутренний стержень…
С.Т.: Это как раз ответ на ваш вопрос, какие внутренние распределения в нашем
союзе, кто и за что отвечает. Люба была таким идеологическим центром: ради чего
и куда мы движемся.
Л.Л.: И я даже знаю, что оператор Миша Кричман пришел к нам, именно чувствуя
эту энергию. То есть отказ от каких-то благ привел к нам Мишу, мы этим его заслужили.
С.Т.: Выстрадали. То есть можно обмануть продюсера, достав деньги, но обмануть
творческий коллектив – невозможно. Профессионалов не проведешь на желание просто
стать кинорежиссером, ты должен настолько этим гореть, для тебя это должно быть
настолько необходимо, и внутреннее убеждение должно быть такой силы, чтобы они
не просто пришли в твое кино, но согласились работать за совсем небольшую плату
– Кричман привел с собой еще и друзей, которые работали у Андрея Звягинцева. То
есть они должны были прийти в условия практически студенческого кино – к дебютантам,
которые представляют для них большую проблему. И переносить все это ради чего-то,
и вот это «ради чего» должно быть четким внутри Любы и Сережи. То есть ты должен
закрутить кармический ветер, как сказал Женя Ткачук. Он сказал это, когда мы сняли
пилот, все закрутилось, к нам пришел Кричман, и это было правдой.
- Это действительно правда, которая почему-то действует только на территории
России, где действует эта магия земли, а где-нибудь в Голливуде кармический ветер
может и не сработать. Все, что вы рассказываете – скорее из разряда веры, религии,
староверческих убеждений, где компромисс – это потеря главного…
Л.Л.: Кстати, у меня бабушка была родом из старообрядческой деревни.
С.Т.: Эти жертвы и дали нам возможность снять фильм. Потому что где-то сверху
на нас взглянули и поняли: эти ребята так хотят снять фильм – они просто подохнут,
если не снимут. Им нужно дать шанс. И самое смешное, что, когда мы уже начали
снимать фильм, мы с Любой думали только об одном – лишь бы не случилось какой-то
хармсовской нелепости во время съемок. Потому что нам могла помешать только нелепая
смерть. А все остальное – мы поборем.
Л.Л.: Потому что случалось столько непредвиденных ситуаций. Каждый день. Это
буквально как на войне. У меня во время съемок умер папа…
С.Т.: …за три дня до окончания съемок «Зимнего пути» мы оставили в консерватории
и чуть не потеряли весь материал. Он простоял сутки в столовой, в пакете. Его
чуть не выбросили. А еще во время съемок у Жени Ткачука начался судебный процесс,
из-за того, что он попросил отодвинуть сроки других съемок. Его спасла сломанная
ключица, которую ему надо было менять. Свою операцию он просрочил – в общем, над
нами висел постоянно дамоклов меч.
- А как у вас родилась сама идея – это жесткое противостояние звериного
начала и культурного эстетизма, откуда вы ее взяли, какова здесь доля личного?
С.Т.: А это просто Люба и Сережа. (Смеется). Конечно, когда у тебя конфликт,
ты должен максимально развести бойцов в разные углы. Чем ты дальше их разведешь,
тем столкновение будет сильнее.
Мир Ткачука лежит на мне. Я и постарше, и с Красной Пресни (сейчас она совсем
другая), и жизнь прожил среди ребят, которые долго не думают, когда у них просят
на улице закурить. Я из рабочей семьи, мои родственники – все шоферы первого автобусного
парка, поэтому эти ребята мне хорошо знакомы, и я ими, на самом деле, восторгаюсь.
Трагедия Лехи, которого играет Женя Ткачук, заключается в том, что он не знает,
куда себя деть, за что умирать в этой жизни. Мы пытались в его роли воплотить
их природу – а она располагает такой энергетикой, которая в войну создавала героев,
бросавшихся на амбразуры, из них вырастали Гагарины. Это, как говорил мой папа,
геройские парни.
Л.Л.: Как рассказывал сережин папа, им всегда хотелось чего-то великого.
С.Т.: Да, и многие черты Лехи я взял у своего отца, шофера, человека, который
мог уйти в шторм кого-то спасать, оставив маму и детей в ожидании, или лезть через
балкон помогать соседям открыть захлопнувшуюся дверь, когда весь дом только стоит
и смотрит.
- Но герой Ткачука вроде бы и не помышляет кого-либо спасать?
С.Т.: А здесь уже особенности нашего времени. Во что превращается сегодня человек
с таким нутром, как у нашего героя, и во что это теперь выливается – в разбой,
в бродяжничество, потому что чувство общей несправедливости, этого социального
расслоения в нем сидит очень глубоко. Вот мой папа в советское время получал 400
рублей, работая шофером. Это были очень большие деньги, и он ощущал свою необходимость,
экономическую защищенность, - а сегодняшний пацан видит огромный разрыв между
рабом, который перебивается с копейки на копейки, и хозяином, который успел прихватить
большие деньги в те годы, когда все поделилось, и он раздавлен этой несправедливостью.
Для него нет законов.
В Швеции, когда показывали наш фильм, зрители вскрикивали в сцене, когда Леха
начинал избивать Славу. Потому что начинали любить этого страшного Леху! Ну что
же ты делаешь!!! Ты ведь уже плакал в консерватории, значит, должен был измениться!
Но Леха для нас – это герой, который обречен, и он всегда будет нападать.
- А откуда этот странный ящер, за которого так маниакально держится Леха?
Л.Л.: Я нашла информацию в интернете, что где-то в жарких странах живет ящерица,
которая, если ее припрет враг, стреляет кровью из глаз. А ведь это уже и образ
героя – он своей кровью стреляет в случае опасности.
С.Т.: Люба даже мне ее показывала, это такая бледная и странная ящерица. А
так как я часть своего армейского срока простоял на вышке в Мордовии, то хорошо
был знаком с романтикой блатных. Есть такие дубравинские исправительные трудовые
учреждения, и меня за плохое поведение солдатом как раз отправили туда, на вышки.
Заключенные там делают зажигалки, ножи, шахматы, и все с такой символикой, где
присутствуют змеи, розы, диковинные существа, а мы, солдаты, выменивали их на
сахар, чай и сигареты. Этот блатной романтизм наивен, но для них очень реальный
и сильнодействующий. Эти тотемы, передающиеся от авторитета, брелок или нож, для
пацана – как передача меча Ильи Муромца, который дает силы никогда не сдаваться,
а наша ящерица – убеждает не сдаваться до такой степени, что даже начинает своей
кровью стрелять. Все это - символика…
- …русского народа…
С.Т.: Да, да! Наивная, блатная, но в которую человек верит, как в наш фольклор.
(Смеется).
- В фильме, правда, непонятно, что ящер был передан Лехе авторитетом…
С.Т.: Там эта фраза проходит вскользь, что Укроп подарил, но в сценарии это
было более развернуто. Давалось объяснение, кто такой Укроп и что он для героя
значит. Эти фразы вылетели, и осталась голая страсть к ящеру.
- Теперь между ними возникло больше магической связи. Такое ощущение,
что без этого ящера Леха просто умрет.
С.Т.: Мы решили так: у пацана, у которого нет даже зубной щетки, это предмет,
который его греет. Он проснулся, протер глаза, проверил – а, он здесь, все в порядке.
- А Эрик – это образ, в котором вы собрали все ваши общие музыкальные
увлечения – Гнесинку, немецкий романтизм, Курта Кобейна?..
Л.Л.: Да, это наш собирательный образ, туда все влилось. Для нас это был герой,
который от рождения, так экзистинциально чувствует мир…
С.Т.: Сюда вошли все умершие рок-музыканты, писатели и поэты… от Генриха фон
Клейста до Курта Кобейна.
- И его вы отправили прямиком в мир иной?
С.Т.: У него нет вариантов. Мы загнали его в тупик, поставили ему мат.
- Вопрос сразу такой: вы драматургии специально учились, или писали
сценарий интуитивно? Кто непосредственно писал сценарий, как строилась работа?
Л.Л.: Моя бабушка была учительницей литературы, и с детства она мне преподала
хорошую школу, с четырех лет читала мне лучшие рассказы Чехова, то есть я не на
сказках выросла.
С.Т.: Мы не учились и никуда не ходили. Скажу честно: до встречи с Любой я
книг даже не читал. Только то, что давалось в театре. «Идиота» прочел, только
когда мне надо было его играть. Я выучил его наизусть и возненавидел Достоевского
до конца дней своих. Он меня измучал.
- Но ведь ваш главный герой – почти Мышкин.
С.Т.: Ну не совсем… а нет, кто-то мне даже сказал об этом… Алексей Парин! Он
сказал, слушай, у тебя же получились Мышкин и Рогожин. Но мы вообще об этом не
думали. И да, из-за того, что я ничего не читал, надо мной издевался Женовач:
«Сережа только мультики смотрит». Люба, наоборот, была суперчитающим человеком,
а я – любившим кино. Она в кино совсем не разбиралась, а я был фанатом, который
ходил в видеопрокаты, брал кино тоннами на дом. И я стал обогащать ее фильмами,
а она меня – книжками.
Л.Л.: Видимо, все равно – у Сережи какой-то тонкий литературный вкус. Он пишет
гениальные диалоги, я сама поражаюсь, как у него это получается! И причем с каждым
сценарием это мастерство оттачивается – вначале все было так осторожно...
С.Т.: Я просто поиграл очень много в драматургии, вот в чем дело! В общем,
Люба у нас отвечает за идею, концепцию и структуру, я – за диалоги.
Л.Л.: «Зимний путь» мы написали за месяц, и потом, когда с Мишей Кричманом
шла подготовка к съемкам, переписали сцены под объекты.
С.Т.: На самом деле – не просто под объекты. Миша входит в историю, и в драматургию,
он не исполнитель. И мы с ним заново вошли в сценарий, как в неотстроенный дом,
и стало видно, где не хватает крючков, где – петель, и поэтому мы пересмотрели
многие сцены с драматургической точки зрения тоже.
- Получается, все эти дико модные курсы кинодраматургии – действительно
ненужная и даже порой вредоносная затея?
С.Т.: Ну Леша Франдетти после фильма подарил нам книгу «Как написать сценарий
за миллион долларов». И вот эти схемы – на 15-й минуте обязательно что-то должно
произойти – такая тоска…фабрика игрушек! А почему не сразу? А почему не на 30-й???
Вот я смотрю «29 пальм» Дюмона – вялотекущее действо, ничего не происходит, ничего
не значащие диалоги, а в последние семь минут происходит такое, будто тебя ударили
доской по голове, и ты сразу же начинает откручивать весь фильм назад. Это пример
интересной структуры, нарушающей все законы.
Так что мы стараемся идти интуитивно и чувственно, а те люди, которые обучаются
по этим теориям, ориентируются на массового зрителя.
- То есть вы себе этот сектор отрезали?
С.Т.: Конечно. Работать в индустрии мы не хотим. Мы хотим «двигаться к Стэнли
Кубрику», как мы для себя это называем. Найти тот магический кристалл, когда фильм
может быть высокохудожественным и одновременно зрительским.
- Почему тогда вы «Зимний путь» на Берлинале не отправили?
С.Т.: Это вопрос к продюсерам. Они отправили в последний день, не получили
подтверждения, и сейчас, поверьте, сами расстраиваются. Но они были новички, а,
когда ты вступаешь на такое неизведанное поле, должны уже действовать и связи
какие-то. Фестиваль – это территория бизнеса, там все жестко. Это пропуск к деньгам.
Никто особо не ждет новых дебютантов.
- Но это сейчас вы, скорее всего, оправдываете и оправдываетесь. А
когда получали Белого Слона, то признались, что были в состоянии отчаяния – потому
что думали уже, что никто не заметит фильм.
С.Т.: Конечно, в отчаянии. «Кинотавр», например, фильм не взял. Хотя потом
мы с организаторами встретились в Лондоне, где нам Стеллинг приз вручил и назвал
наш фильм шедевром. Но после отказа «Кинотавра» мы поняли: все. Тишина. Нас не
будет, никак, нигде. Раиса Фомина, которая увидела фильм, практически его спасла.
Она продавала все фильмы Звягинцева, а мы с ней познакомились случайно, через
нашего звукорежиссера. Она нам сказала: езжайте в Выборг, есть шанс. Чтобы вас
просто показали. Иначе вам – конец! Вообще продюсер читал сценарий? Мы говорим,
конечно. – Да вы что, и он решился на это??? Или вы обманули его, сказали одно,
а сняли про другое? Я говорю, нет, он знал. – Нет, вам конец!
И, действительно, Выборг смог буквально проколоть целлофановый пакет на голове
фильма. И нас уже скрыть было нельзя. Разлогов дал приз, Женька Ткачук получил
приз. А в Минкульте нам говорят: прокатное удостоверение не продлеваем. Но уже
подключились люди, посмотревшие фильм, - Виктор Матизен, Леонид Павлючик, Раиса
Фомина: да вы что, ребята приехали с призами! Надо выпустить!
Но ведь могло быть иначе.
- А что бы вы делали, пойди все по-другому?
С.Т.: Я не знаю. У нас начались болезни. У меня – аллергия, я весь от нервов
чесался, и вот это чувство невыносимости от того, что ты не можешь показать кино,
оно душило. Нам психологически было так тяжело, что сами бы мы никуда фильм не
продвинули, не спасли. У нас вообще нет такой пробивной и коммерческой жилки.
Мы готовы рыть землю, только когда начинаются съемки. В остальном мы бессильны.
Л.Л.: Фильм все-таки показали – в Гетебурге, в марте поедет в Сан Хосе, картина
задышала, и мы счастливы. И сейчас уже хотим эту пуповину с «Зимним путем» отрезать
и двинуть новый проект. Нам даже ездить не хочется, чтобы беречь энергию для нового
фильма.
- Как вы, кстати, пришли к тому, чтобы сделать своего героя геем? Ведь
именно это наставило вам столько преград в показе «Зимнего пути»?
С.Т.: Само рождение этой гомосексуальности в союзе с пристрастием к алкоголю
родилось от того интервью, которое дал Эрик Курмангалиев «Эху Москвы» незадолго
до смерти. Потрясающий певец, потрясающий человек. У него своя история, которая
к истории нашего героя Эрика она не имеет отношения. Он пришел на интервью в алкогольном
опьянении и говорил совсем не о том, о чем его спрашивали. Это дало нам только
импульс, мы просто поняли, что наш Эрик должен быть склонным к алкоголизму гомосексуалистом.
Л.Л.: Это грубо звучит, но в этом – красота сюжета.
С.Т.: В этом – весь персонаж, и отсюда возник Леша Франдетти, в его восточности
есть определенный колорит - на фоне зимы и ржавых заборов, эти загадочные восточные
глаза, которые, казалось бы, не выражают трагедии, и в которых есть некая отрешенность,
и куда хочется проникнуть…
Л.Л.: Кубрик говорил: если у меня есть 7 опорных вещей в фильме, то он получится.
А вещи могут быть какими угодно: музыка, костюмы, монолог неожиданный, или актер.
Когда мы начали писать, мы как зрители увидели белый снег, этого парня с черными
волосами, абсолютно одинокого, увидевшего в Лехе, этом человеко-ящере, смысл неожиданный,
и история зазвучала.
- То есть в герое вам была важна ранимость, хрупкость?..
С.Т.: Ранимость и обреченность. Но на самом деле я даже отговаривал Любу, потому
что понимал, что мы обнуляем шансы – чтобы нам дали денег на дебют, да еще и про
гея – кто решится? Но Люба, надо отдать ей должное – она такой человек, которого
сбить невозможно.
Л.Л.: Я увидела наш фильм! Возникли эти герои, их любовь, и история стала искренной.
- Последний вопрос – какой рецепт можно дать дебютанту, чтобы быстрее
и без летальных исходов поломать эту бетонную стену между желанием снять кино
и первым съемочным днем на площадке?
С.Т.: Мой рецепт такой. Сейчас технические возможности – колоссальные. Берешь
фотоаппарат, которым мы сняли пилот, и придумываешь историю, которая позволяет
тебе минималистично выразиться. То есть придумать история для минимального бюджета.
Придумать идею, и на это потратить силы. И все сложится. Энтузиазма много у нас
в стране. Ну если к нам даже, неизвестным дебютантам, пришел Миша Кричман - разве
это не показатель, что у всех удушье? Никому не хочется снимать и сниматься в
этих комедиях, - Елки-2, Елки-3. Все хотят творить, все придут, поверьте! Правда,
я сам в это не сразу поверил, и еще Любе говорил, ну давай не будем отсылать Кричману
сценарий: ну где Миша, а где мы?!! Но у Любы нет границ. Она как Цой – «он не
помнит ни чинов, ни имен. И способен дотянуться до звезд, не считая, что это сон…»
А я – рационалист, да, во мне есть приземленность.
Л.Л.: У меня есть два условия. Это то, чего я сама от себя требую. Первое –
докопаться до самого нутра и действительно понять, услышать себя. Что тебя волнует?
Это сложно. Когда я себя проверяю, то вдруг понимаю, что, оказывается, я себе
врала! Слоев может быть много, и докопаться до последнего – очень трудно. А вопросы
- как на это отреагирует зритель, продюсер? Смогу ли я сделать за маленькие деньги?
Лично меня это не волнует.
- Вы же даете две противоположные установки!
Л.Л.: Просто, когда я думаю о том, смогу ли я снять свою историю за маленькие
деньги, мне становится неинтересно. А это и есть проверка. Когда мне Сережа говорит,
что этого мы никогда не снимем с нашим бюджетом, я сразу говорю – ну все, Сережа,
тогда сам снимай. Я в этом не буду участвовать. Потому что ты вот так первый раз
закрыл свой интерес, второй… и вот все уже заросло этими пленками, под которыми
нет первоначального замысла. Я согласна с Сережей, что сценарий - это главное.
Когда ты опишешь все, что тебя действительно волнует, то сами съемки – дело наживное.
И второе, одним словом скажу: красота. Это не значит, что должно быть гламурно
или ярко, может быть, вообще все снято под столом, но есть красота формы…
С.Т.: …и жалость…
Л.Л.: Да, это формула Набокова. Жалость и красота.
С.Т.: Мы недавно нашли это с Любой и поняли – воот, это именно то, что мы никак
не могли сформулировать - что же для нас главное. И вдруг, у Набокова в тексте
о «Превращении» Кафки читаем: какой-нибудь читатель спросит, вот у человека украли
шинель. Ну и что? А здесь - человек превратился в жука. И что? Но дело не в сюжете,
а в том, какие вибрации возникают у прочитавшего эту историю. Главная формула
произведения искусства – это жалость и красота. Потому что красота всегда должна
умереть.
- Занавес. Спасибо.
Беседовала Дарья Хренова
|